Живые. — Третья ракета, 1963
mishemplushem — 09.05.2023 Теги: ЗадорожнаяРассказ Василя Быкова все, наверное, читали еще в школе, поэтому спойлерами я тут никого не удивлю. Расчет противотанкового орудия («сорокапятчики») удерживают позицию; почти все погибают; под конец единственный выживший герой убивает единственного выжившего подлеца последним оставшимся у него боеприпасом, той самой «третьей ракетой».
Здесь птицы не поют, деревья не растут
В фильме Ричарда Викторова поначалу в глаза бросаются условности, подход, который сегодня мы радостно поспешим считать устаревшим: театральность диалога, совершенно лишний, при всем уважении к автору, закадровый текст; искусственный женский образ; абстрактное пространство, плакатная композиция кадра.
Но вот пушку свою они тащат тяжелую, не нарисованную, и окоп копают по-настоящему, лопатами, и вдруг кажущая условность оборачивается реализмом настоящим, не когда клюквенный сок во весь экран, а когда теснота окопа, мертвый металл, колючая проволока и горы земли, которая рушится с самого неба, оползает с брустверов, заваливает в могилу. Скудость становится скупостью и точностью, предельной достоверностью того, что называли «окопной правдой».
В поразительно слаженном, совершенном актерском ансамбле каждый - со своим характером, заявляемым сразу в первых кадрах. Сценарно, постановочно всё продумано, чтобы мы увидели, узнали каждого – но, как часто бывает в кино этого периода, при этом присутствует некая скороговорка, недостаточная артикулированность, мы еще не успели разобраться кто есть кто, а уже имеем о них плотную информацию на этом крошечном кусочке земли. Впрочем, это наша, зрительская ответственность, наше внимание, наша квалификация и умение понимать кинотекст. Режиссер найдет ритм уже совсем скоро, к двенадцатой минуте, когда солдатские ложки потянутся к котелку.
Вот они едят, каждый на свой манер. Нет, не отдельные скетчи, не вставные номера, ничего феерического, просто в этот момент понимаешь: это живые люди. Вот они зачерпнули из одного котелка, а все они разные, все настоящие, все - смертны.
В этом тесном пространстве как будто и нет ничего за пределами «здесь». «Там», куда Лозняк (Станислав Любшин) и Лукьянов (Игорь Комаров) шли за едой, откуда приходит санинструктор и куда убывает Задорожный (Леонид Давыдов-Субоч), где стоит полк, находится комбат и принимают необсуждаемое решение перекатить орудие на край пшеничного поля, чтобы дорогу «закупорить как бутылку», ничего там нет, всё это отвлеченно, а вот что на самом деле есть: живые, которые выкатывают орудие на позицию - «Вот так, так, взяли-взяли-взяли! Разворачивай. Станины. Станины, говорю!» - и те, кто идет их убивать. Танк легко валит проволочное заграждение, и ничего на всей земле не осталось, только этот окоп, так похожий на могилу, да выжженное поле, вражеская боевая техника да обломки укреплений, гильзы от снарядов, танк, разворачивающий пушку прямо на нас, да черное солнце сквозь черный дым.
Горит и кружится планета
Командир расчета Желтых (Геогий Жженов) в минуту затишья пишет письмо домой, а в нем только одно: я жив, чего и тебе желаю.
- Главное, жив. Остальное бабе не интересно.
Его и убьют первым. Нет, первым - покажется нам - убьют Лукьянова, но его только ранят, умрет он позже. Оглушительный грохот сменяется мертвой тишиной: только только десятые доли секунды отсчитываются, убегают, пока Лукьянов идет разбросать мешающий артиллеристам сноп.
А когда он падает – земля качнется, закружится вокруг смертельно раненого человека, который сейчас стал ее единственной осью. Зато вытащивший его Желтых умрет тихо, почти незаметно, утешая встревоженного Лозняка словами «ничего, ничего».
В ритме фильма много таких круговых чередований, когда сквозь ад наступает внезапная тишина и сквозь бегущий по небу черный дым светит солнце, тоже как будто черное и какое-то безмолвное, как будто всё враз оглохло и онемело.
Горит планета, кружится повествование: Лозняк как заведенный работает лопатой, когда копают окоп, бросает землю одним и тем же движением, кажется, вечно, а потом, один у пушки, будет по такому же бешеному кругу заряжать, наводить, стрелять, вечно, вечно, пока не наступит тишина, в поле зрения – только горящие транспортеры, а в небе то же немое черное солнце сквозь черный дым. Пауза. Затишье - до новой атаки, которая придет неизбежно и скоро, и надо копать окоп, углубляя позицию, а из шестерых один убит, один всё никак не вернется от комбата, один тяжело ранен, один без руки; копают двое, и Лозняк опять – исступленно, монотонно, как только что у пушки.
Под черным солнцем якут Петров (Спартак Федотов) – он теперь командир – читает свою литанию о погибшем Желтыхе: «Командир, командир… на Днепре погибал – жив оставался. На Красной горке погибал – жив оставался. На Орше погибал – жив оставался. А тут погиб. Совсем погиб». А теперь и Петрова убьют, так быстро, так случайно, так неправильно, так обыденно, так страшно - но на том краю окопа этого еще не знают.
Люся (Надежда Семенцова) бежит через поле – опять один человек на огромном диске Земли – и солнце светит на нее сквозь тучи этими библейскими столбами света, на нее и на планету, которая горит вокруг. Ее убьют тоже, конечно, и последнее, что видит ослепший Кривенок (Юрий Дубровин), обезумев от горя и бросившись неизвестно куда - «Сволочи! Сволочи…» - это то самое черное, немое, глухое, а теперь и слепое солнце. Один человек, опять как последний оставшийся в целом свете, бредет неизвестно куда под обстрелом, на заваливающемся горизонте, ухватив винтовку за приклад, как дубину, пока земля, убегающая под уклон, не стряхнет его с себя навсегда.
Одна на всех
В немом, статичном кадре паузы, пришедшей на смену оглушительной катастрофе, Лозняк, оглохший, обалдевший от контузии, смотрит оттуда, из-за предела. Вот почему, собственно, нужен был именно Любшин: через три года эту способность использует Басов, и я не знаю, кто еще может так смотреть из ниоткуда, с той стороны, глазами восставшего из мертвых.
Теперь Лозняк здесь один, последний человек на этом рубеже земли. Под слепым глазом солнца он пытается совершить какие-то ненужные действия - влить воду в рот мертвого Лукьянова – а жизнь возвращается, потому что смерть снова ломится, снова прет, а из боеприпасов остались только три ракеты... а вот уже только одна.
…Короткая, быстрая кульминация фильма. Наши пришли все-таки, успели в последний момент, и двинулись дальше в наступление. А бесстыдно живого Задорожного, триумфально вернувшегося утвердить свою живучесть и поглумиться над мертвыми, последней третьей ракетой убивает последний воскресший, вышедший из могилы Лазарь - Лозняк.
И было много рассуждений: а у Быкова не так, а в книге все-таки Задорожный спровоцировал этот – по тексту рефлекторный - выстрел действием, не только подлостью. Не только дезертирством. Не только трусостью и ложью. Не только тем, что бросил своих. Не только тем, что из-за него погибли люди. За такое… не убивают. А так выходит самосуд. Убийство.
Ну, судите; я не стану.
В фильме была еще одна смерть: когда раненый немец в беспамятстве доползает и падает умирать в наш окоп. У него с собой фотографии: красивые девушки, и фронтовое братство, и улицы города, и мама, - такие же, как были бы у нашего солдата.
Но это не наш солдат. Может быть, это как раз он убил Петрова или Желтых, или моего деда - в том же сорок четвертом году. Этот немец однажды был жив, как и Задорожный; но их больше нет, ни того, ни другого, они мертвы навсегда.
А вечно живы только те, кто приближал нашу победу, те, чья она, «одна на всех». И мой погибший дед, и мои вернувшиеся с войны дядя, тетя, и ее муж (все летчики!), мои бабушки, спасающие детей в блокадном Ленинграде и под обстрелами на пути в эвакуацию, - и все ваши, о ком мы вспоминаем сегодня, все, чью великую Победу сегодня празднуем. Вечная память им – живым.
|
</> |